Чужестранка Книга 1 - Страница 60

Джейли оторвалась от работы, явно удивленная. Мысль о вмешательстве в дела мужа, очевидно, никогда не приходила ей в голову.

— А в честь чего это вы о нем беспокоитесь? — спросила она с любопытством, но не враждебно.

— Естественно, я беспокоюсь! — воскликнула я. — Он совсем еще мальчик. Что бы он ни сделал, он не заслуживает того, чтобы его искалечили на всю жизнь!

Она подняла светлые брови: аргумент, видимо, показался ей неубедительным. Однако она снова пожала плечами и вручила мне ступку и пестик.

— Чего не сделаешь ради дружбы, — сказала она, округлив глаза.

Она поискала что-то на полке и достала бутылку зеленоватой жидкости, на этикетке которой красивым почерком было написано: «Экстракт перечной мяты».

— Пойду напою Артура вот этим и тем временем попробую что-нибудь сделать для парня. Может оказаться уже слишком поздно, — предупредила она. — Уж если в дело влез этот прыщавый пастор, он постарается добиться самого жестокого приговора, какой только возможен. Но я попытаюсь. А вы пока толките розмарин.

Я взяла у нее ступку и пестик и принялась толочь машинально, не обращая особого внимания на то, что у меня получается. Закрытое окно заглушило и шум дождя и говор толпы внизу, то и другое слилось в негромкий, но угрожающий ропот. В школьные годы я, как и все дети, читала Диккенса. И более ранних писателей, разумеется, тоже; помнила описания не знающего жалости правосудия старых времен, суровые приговоры тем, кто преступил закон, — приговоры, не учитывавшие ни возраста, ни обстоятельств. Но читать с уютной дистанции в сто или двести лет о том, как вешали или калечили детей, — это совсем не то, что толочь травку в ступке, в то время как несколькими футами ниже происходит нечто подобное в реальной действительности.

Могла ли я вмешаться непосредственно, если приговор уже произнесен? Держа ступку в руках, я подошла к окну и посмотрела вниз. Толпа увеличивалась, потому что по Хай-стрит спешили торговцы и домашние хозяйки — разузнать, в чем дело. Вновь прибывшие подходили поближе и, выслушав возбужденное изложение подробностей события от тех, кто находился здесь с самого начала, смешивались с толпой; большинство лиц с выжидательным выражением было обращено к двери.

Глядя сверху вниз на собравшихся людей, которые терпеливо мокли под дождем в ожидании приговора, я с необыкновенной ясностью вдруг поняла одну вещь. Как и многие другие люди, я с ужасом слушала рассказы и сообщения, доходившие из послевоенной Германии, — о депортациях и массовых убийствах, о концентрационных лагерях и крематориях. И так же, как многие другие делали это и будут делать еще долгие годы, я спрашивала себя: «Как могли люди допустить такое? Они должны были знать, они видели эшелоны, видели заборы, видели дым. Как они могли оставаться в стороне и ничего не делать?» Но теперь я поняла.

Ставкой в сегодняшнем случае не был выбор между жизнью и смертью. И покровительство Колама, скорее всего, защитило бы меня от физической расправы. Но руки мои, державшие фарфоровую ступку, сделались влажными и холодными при одной мысли о том, что я встану, одинокая и беспомощная, перед целой толпой солидных и уважаемых граждан, жаждущих экзекуции и крови, дабы скрасить скуку повседневного бытия.

Люди — это стадные животные в силу необходимости. Они ими стали еще в пещерные времена, когда люди — безволосые, слабые и беззащитные, чьим оружием была лишь хитрость, — выжили благодаря тому, что объединились в группы; они поняли: защита — в многочисленности. Это понимание вошло в плоть и кровь, именно оно неосознанно управляет толпой. В течение несчитанных, неисчислимых тысячелетий выход из стаи, противопоставление ей себя означало смерть для того, кто решался на такой шаг. Противостояние толпе требует не просто личного мужества, оно требует преодоления извечного инстинкта. Я боялась, что с этим не справлюсь, и страх причинял мне стыд.

Кажется, прошла вечность, прежде чем дверь отворилась и появилась Джейли, невозмутимая и спокойная, как всегда. Она держала в руке кусочек древесного угля.

— Нам надо профильтровать раствор после того, как он закипит, — произнесла она, словно продолжая прерванный разговор. — Пропустим через уголь и муслин, это самое лучшее.

— Джейли, — нетерпеливо обратилась к ней я, — не мучайте меня! Что с мальчиком кожевенника?

— Ах это! — Она небрежно вздернула одно плечо, но в уголках губ затаилась злая улыбка. Впрочем, она тут же изменила выражение лица и рассмеялась. — Видели бы вы меня! О, я была такая хорошая, просто ужасно! Воплощенная женская забота и женственная доброта и еще капелька, ну самая малость материнской жалости… О Артур! — начала она декламировать, — если бы Господь благословил наш союз… Не слишком много надежды на это, скажу я вам, Клэр, — вставила она, на минуту сбросив маску патетической задушевности, но тотчас вернулась к своей декламации: — О мой дорогой, что бы ты почувствовал, если бы твой собственный сын попал в подобное положение? Нет сомнения, что мальчуган пошел на воровство из-за голода. О Артур, неужели не найдется в твоем сердце милосердия — ведь ты сама справедливость! — Она шлепнулась на стул и захохотала, колотя сжатым кулачком себя по ноге. — Какая жалость, что здесь негде играть на сцене!

В шуме толпы за окнами произошла некая перемена, и я, не обращая внимания на поздравления, которыми награждала себя Джейли, подошла к окну посмотреть, что там теперь происходит.

Толпа разделилась; мальчишка кожевенника вышел из дверей и двинулся по проходу, сопровождаемый с одного боку священником, а с другого — судьей. Артур Дункан раздувался от самодовольства, кланяясь и кивая наиболее почтенным гражданам среди собравшихся. Что касается отца Бэйна, то на его физиономии, более всего напоминавшей мороженую картофелину, написано было выражение глубокого недовольства.