Чужестранка Книга 1 - Страница 140

140

— Это было очень благородно с твоей стороны, — съехидничала я. — Твоя сестра, наверное, была тебе очень благодарна.

— Да, наверное, была бы. Но дело-то в том, что отец все время стоял за приоткрытой дверью и видел, как оно было на самом деле. Он выпорол сестру за разбитый кувшин, а мне досталось вдвое — за то, что дразнил ее, и за то, что соврал.

— Это же несправедливо!

— Наш отец не всегда был ласков, но обычно он был справедлив, — невозмутимо возразил Джейми. — Он сказал, что правда есть правда и люди должны отвечать за свои поступки, а это верно. — Он покосился в мою сторону. — Но он еще добавил, что я поступил по-доброму, приняв на себя вину, поэтому он предлагает мне наказание на выбор — либо вытерпеть порку, либо остаться без ужина. — Джейми снова засмеялся, покачав головой. — Он меня хорошо знал. Я, разумеется, предпочел порку.

— Да уж, ты не что иное, как ходячий аппетит, — заметила я.

— Да, — согласился он без всякой обиды. — Я всегда этим отличался. Ты тоже, обжора ты этакий, — обратился он к своему коню. — Погоди немного, пока остановимся отдохнуть.

Конь то и дело тянул морду к пучкам травы на обочине, и Джейми дернул повод.

— Да, отец у нас был справедливый, — продолжал он. — И сознавал это, хотя в то время я, конечно, этого не понимал. Он не заставлял меня дожидаться наказания, а наказывал сразу после проступка или же как только узнавал о нем. И всегда делал так, чтобы я знал, за что получаю трепку, но разрешал мне при разборе дела поспорить с ним, если я хотел.

Так вот ты какой, подумала я. Этакий обезоруживающий хитрец. Я сомневалась, что ему удастся умилостивить меня, вывернувшись при первой возможности наизнанку, но пусть его постарается.

— Удавалось тебе когда-нибудь победить в таком споре? — спросила я.

— Нет. Обычно случай был предельно ясен, и обвиняемый сам свидетельствовал против себя. Но иной раз мне удавалось смягчить приговор. — Он почесал нос. — Я ему один раз сказал, что бить сына — самый непросвещенный способ помочь ему выбрать жизненную дорогу. Он ответил, что разума у меня не больше, чем у столба, возле которого я стою, дай Бог, чтобы столько-то было. Что уважение к родителям — один из краеугольных камней просвещенного поведения и что, пока я этого не усвою, придется мне пялить глаза на пальцы собственных ног, в то время как мой варвар-родитель хлещет меня по заднице.

На этот раз я рассмеялась вместе с ним. Мирно было на дороге, стояла та самая абсолютная тишина, какая бывает, когда находишься вдали от всех людей. Тишина, которой почти не встретишь в мое многолюдное время, когда машины повсюду распространили влияние человека, — ведь один человек в машине производит столько же шума, сколько целая толпа людей. А тут единственные звуки — это шорох травы, редкий вскрик ночной птицы да мягкий топот конских копыт по пыльной дороге.

Теперь, когда наболевшие мышцы расслабились во время движения, идти мне стало уже намного легче. Несколько остыли и расслабились и мои обостренные чувства в то время, как я слушала забавные и беспощадные по отношению к самому себе рассказы Джейми.

— Мне, конечно, не нравилось, когда меня били, но, если у меня оказывался выбор, я предпочитал, чтобы наказывал меня отец, а не школьный учитель, который в школе не порол нас по заду, но хлестал ремнем по ладони. Отец говорил, что, если он отхлещет меня по ладони, я не смогу управляться с домашней работой, а после порки по заднице мне не придется сидеть и лодырничать. Учителя у нас в школе сменялись что ни год, не выдерживали подолгу и либо начинали фермерствовать, либо уезжали в более богатые края. Платили школьным учителям мало, все они были худые и голодные. Только один был толстый, но я думаю, он был не настоящий школьный учитель. Выглядел он как переодетый священник.

Я припомнила пухлого маленького отца Бэйна и усмехнулась в знак согласия.

— Одного я особенно запомнил, — говорил Джейми, — потому что он ставил тебя перед классом с вытянутой вперед рукой и читал длинную нотацию обо всех твоих провинностях, прежде чем начать, и продолжал ее в промежутках между ударами. Я, бывало, стою перед ним с вытянутой рукой, испытываю жгучую боль и молюсь об одном — чтобы он перестал болтать языком и поскорее закончил дело, пока я не потерял присутствие духа и не заревел.

— Я полагаю, что именно этого он и добивался, — вставила я, испытывая к нему сочувствие вопреки моей воле.

— О да, — отозвался он без колебаний. — Мне понадобилось некоторое время, чтобы это понять, но когда я понял, то по своему обыкновению не удержал язык за зубами. — Он вздохнул.

— И что из этого вышло? — поинтересовалась я уже без всякой внутренней злости.

— Однажды он решил наказать меня за то, что я никак не привыкал писать правой рукой, а все левой. Хлестнул меня три раза, растянул это почти на пять минут, ублюдок, и принялся твердить мне, прежде чем продолжать, что я глупый, ленивый, упрямый мальчишка, неотесанная деревенщина и так далее. Рука у меня горела, потому что он проделывал это уже второй раз за день, и было мне страшно оттого, что дома меня ждет хорошая порка. Такое у нас водилось обыкновение: если мне попадало в школе, то дома мне всыпали сразу, как я приходил; отец считал учение самым важным делом. Словом, как бы там ни было, но я потерял терпение.

Неосознанным движением он обмотал повод вокруг левой руки, словно хотел защитить чувствительную ладонь. Помолчал и глянул на меня.

— Я редко теряю самообладание, Саксоночка, и обычно раскаиваюсь, если это происходит.

Это, пожалуй, уже было близко к извинению.

140